Идеологи реформаторского направления в народничестве отстаивали мысль: «почва» (морально-нравственные традиции народа) вносит свои элементы в социалистический идеал и определяет перспективы развития страны — России. Поэтому разрешить её социально-политические и экономические проблемы (и прежде всего — аграрный вопрос) невозможно в отрыве от «почвы» — без опоры на самобытные социальные институт русской деревни и без учёта моральной природы русского крестьянства — «души мужика». В этой связи культурологический аспект народнической идеологии не может не быть предметом научного обсуждения.
Тяготение его к общине
В качестве основной традиции русского крестьянства идеологи народничества выделяли традицию общинности. Наиболее оригинально это мнение представлено в работах видного, народнического экономиста и социолога Василия Павловича Воронцова, который придал своей концепции чётко выраженные психологические черты. Его как никого другого из народнической плеяды волновали особенности массового крестьянского сознания. В своих работах он не раз поднимал вопрос об этической значимости общинности в представлении крестьянства. Причины тяготения его к общине «как форме быта», «форме социальных отношений» Воронцов видел «в чувствах и мыслях массы» (1).
В общине В.П. Воронцов видел краеугольный камень российского аграрного производства. Анализ взглядов Воронцова на институт общины позволяет сделать следующие заключения. Крестьянская община являла собой социальное поле с особым нравственно-психологическим микроклиматом. Окружая личность русского крестьянина с рождения до самой смерти, община закладывала в сознание мужика архетипы (если пользоваться терминологией швейцарского психолога и философа К.Г.Юнга) коллективного бессознательного, которые определяли мотивы его социального поведения и его мораль.
Так, с точки зрения Воронцова, коллективизм русского крестьянства — вовсе не реакционный рудимент первобытной патриархальности, а его (крестьянства) исконное — всосанное с молоком матери — убеждение: «земля — ничья»; она — Божья. Привычка же «на миру» решать все вопросы деревенской жизни вырабатывала в крестьянской среде навыки самоуправления. «Мир», с точки зрения Воронцова, — это не группа лиц, состоящая «из однородных элементов», а крестьянский коллектив, охватывающий «личности в том их разнообразии — экономическом, умственном и нравственном — в каком они комбинируются в жизни» (2).
Таким образом, община САМА и для-СЕБЯ вырабатывала эгалитарный менталитет и идеал своей братии — крестьян-общинников, что означало взаимопроникающий и взаимообуславливающий процесс: крестьяне создавали институт общины на основе своего коллективистского мироощущения («чувства»); в свою очередь «чувство» коллективизма было обусловлено фактом существования института общины.
«Чувство» и «идея» общинности «целесообразно» и «осознанно» поддерживались общинной практикой крестьянства. Так, согласно принятым «на миру» решениям крестьяне проводили между собой постоянные уравнительные переделы общинной земли, находившейся в коллективной собственности. Этим соблюдался необходимый для предупреждения экономического антагонизма уровень социального равенства.
«Считая землю ничьей, божьей, государевой, — пишет Воронцов, — зная, что её размерами определяется благосостояние семьи, крестьянин естественно приходил к мысли о распределении этого божьего дара между всеми, пропорционально потребностям каждого» (3).
Таким образом, в концепции Воронцова крестьянская община предстает как институт социальной горизонтальной амортизации.
Передел всегда приводил к встряске порядков землепользования, что вызывало среди крестьян-общинников различное отношение к этой процедуре. В борьбе сторонников передела с его противниками ярко отражались (как это показано Воронцовым) морально-нравственные традиции русского крестьянства.
Какие же формы приобретала борьба за передел? Действия сторонников передела во многом определял их общинный менталитет. «Сторонники передела — пишет В.П. Воронцов, — стараются убедить в его необходимости, “присогласить” некоторую часть лиц, которым он невыгоден, без чего в большинстве общин не может быть составлен законный приговор о переделе» (4). Стремление сторонников передела «присогласить» его противников не было просто тактикой. В этом желании проявлялась осознанная необходимость соглашения — «мира».
«Бывает, что, обеспечив требуемое большинство, — подчёркивает Воронцов, — сторонники передела не настаивают на нём, а продолжают агитацию с целью добиться всеобщего соглашения и предупредить ожидаемые ссоры и неудовольствия. Некоторые крестьяне только и соглашаются на передел при отсутствии большого сопротивления со стороны противников, и есть случаи, когда последнее заставило общину отменить уже составленный приговор о переделе» (5).
Когда же сторонники передела все-таки не могли достигнуть согласия со своими оппонентами, они, чтобы добиться нужного для себя решения мира, начинали подготовку к «войне» — прибегали к методам прямого действия. «Сторонники передела принимают иногда меры насилия, чтобы добиться составления законного большинства», — отмечает В.П. Воронцов (6), приводя интересный пример действий такого рода. «Один крестьянин Острогожского уезда, — пишет он, — на вопрос, почему он подал голос за передел, когда он ему не выгоден, отвечал: “Cтал было перечить, да мне дали выволочку”» (7).
Иногда жаждущие передела крестьяне прибегали к методам «пассивного насилия» — к акциям гражданского неповиновения (если использовать термин современной политологии), проще говоря — отказывались отбывать повинности. «Отказ от исполнения натуральных повинностей служит орудием борьбы за передел», — констатирует Воронцов (8).
Но акты насилия имели только эпизодическое проявление. В.П. Воронцов подчеркивает, что «неблаговидные средства достижения цели употреблялись противниками редко». Ибо «у мира есть другие средства подействовать на несогласных, обе стороны пользуются взаимным убеждением, делают друг другу уступки и таким образом достигают соглашения» (9). В подкрепление этого тезиса автор «Крестьянской общины» приводит большое количество фактов.
Так, в Саратовском уезде встречались общины, где приверженцы передела обещали тем крестьянам, которым передел был невыгоден, «возвратить землю» в размере сокращения их участков или задаривали их деньгами, поили вином, делали разные обещания» (10). Нередко для смягчения протеста против передела большинство общины постановляла «давать землю не всем наличным душам мужского пола, а начиная с известного возраста» (11). Воронцов указывает, что и противники передела шли на уступки его сторонникам: принимали меры к устранению наиболее резких проявлений неравномерности существовавшего распределения земли; соглашались на частные переделы; уступали наделы умерших ревизских душ. Нельзя не учитывать, считает Воронцов, и такой важный фактор как общественное мнение. Ибо огромное большинство крестьян, участки которых после предела подлежали сокращению, на вопрос, что заставило их всё-таки высказаться в пользу его проведения, не могли дать никакого другого ответа, кроме того, что «хотел», «желал», «от мира не прочь», «як общество, так и мы», «хоть не согласен был, да за обществом пошёл» и т.д. (12).
В.П. Воронцов подчёркивает этические («более высокие») мотивы согласия многоземельных крестьян на передел. «Много семей было без земли, а я и одной душой прокормлюсь» (13); «по совести, по Божьи без земли им быть нельзя» (14) — приводит он в доказательство мнения крестьянин.
Свидетельства Воронцова также подтверждают народные поговорки, в которых нашло своё отражение отношение массы крестьян к решениям общинной сходки — мира: «Как мир, так и мы», «Где у мира рука, там моя голова», «Что мир рассудил, то Бог рассудил», «Мир — велик человек», «Мира не перетянешь», «Мир столбом стоит» (15).
Эти этические соображения крестьян подтверждают тезис Воронцова: общинные отношения «ограничивают игру личного интереса», подчиняют индивида «идее общей пользы», способствуют «образованию психического типа с задатками внешних высоких альтруистических черт» (16). Ибо во многих общинах «передел вынесен на плечах главным образом лиц, материально вовсе в нём незаинтересованных», что говорит о том, что «передел имеет в глазах крестьян ещё какие-то важные преимущества, из-за которых масса лиц готова на ломку меж, утрату участков, бывших в их пользовании десятки лет» (17).
Таким образом, с точки зрения Воронцова, в практике переделов общинной земли находило выражение благоприятное отношение русских крестьян «к общине, как форме быта» (18). Этот его вывод выдержан в духе т.н. стародедовского народничества. Так, по мнению лидера этого направления Иосифа Ивановича Каблица, стремление русского крестьянина к экономической независимости объясняется не только, и скорее даже не столько материальной, сколько духовной потребностью. «Главный интерес народа состоит в возможности жить по своей воле, хотя бы при этом народ хуже будет есть, пить и одеваться. Мы должны, наконец, понять, — внушает Каблиц, — что для народа его духовные потребности выше материальных, и что его стремление иметь экономическую независимость нельзя объяснять только в материальном смысле» (19).
Сочувствие русского крестьянства идее общинности доказывается, по мнению В.П. Воронцова, также «массовым обращением» семейно-наследственного владения землёй в общинное, что означает «нечто большее, чем социальную покладистость населения; оно свидетельствует о сочувствии массы к идее, определяющей тот или другой склад социальных отношений» (20).
«Если разнообразнейшие внешние обстоятельства приводят к одному и тому же решению — пишет он, — или, иначе сказать, если переход от четвертей на души легко совершается при всевозможных внешних условиях, то основную причину этого перехода нужно искать не в этих последних, а в чувствах и мыслях массы, в слабом развитии чувства личной собственности, в готовности крестьянина, ради общей выгоды, поступиться личным интересом, в предпочтении социальных средств своего благосостояния индивидуальным и т.д.» (21). Здесь Воронцов остается верен своей концепции: сочувствие крестьян идее общинности – главная причина перехода к общине.
Даже в тех общинах, где традиции коллективизма ослабли и фактические отношения всё больше становились похожи на подворно-наследственное землевладение, по мнению В.П. Воронцова, среди крестьян всё-таки «оставались ещё внутренние, психические основы» общинности, которые пробудились и вызвали «работу мысли, крестьянина в направлении, более или менее выгодном для общинного принципа… поставленный перед лицом сознания вопрос о форме владения землёй начал разрешаться крестьянами совсем не в том направлении, в каком его рисовало наблюдение фактических отношений» (22).
Этот вывод В.П. Воронцова созвучен с мнением писателя-народника Александра Николаевича Энгельгардта, считавшего, что традиционный коллективизм русского крестьянства коренится в области его массового бессознательного, ибо «у мужиков, даже самых цивилизованных, всё-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок, из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью (курсив Энгельгарда — Д.Ж.)» и «нужно только уметь открыть этот “тайничок”» (23).
«Борьба за девок»
Часто во время борьбы за передел, говорит В.П. Воронцов, шла так называемая «борьба за девок» — борьба за признание за женской половиной права на надел. На это явление, считает Воронцов, «нельзя смотреть, как на отражение традиционных взглядов, и естественнее предположить, что они служат признаком свежей струи в общинной жизни вообще, что ими открывается новый период в развитии общинной идеи, которое было прервано образованием крепостного дореформенного государства и возобновилась после того, как внешнее давление на общину ослабело» (24).
Этот вывод Воронцова довольно противоречив. Если «борьба за девок» не является отражением традиционных взглядов, то как же тогда обычай признания за женской половиной общины права на надел мог быть прерван «образованием дореформенного крепостного государства»? Если же это было пробуждением автохтонных ценностей общинной культуры, то почему тогда это одновременно было признаком «свежей струи в общинной жизни» вообще”?
Воронцов рисует только процесс размывания этого обычая и его возрождение (или появление в качестве «прогрессивного течения в современной общине»). Государство, пишет он, всегда имело в глазах крестьян высокий авторитет. Оно постоянно вмешивалось в дело распределения среди общинников земли и налогообложения. Так, во время ревизий мужская половина общины облагалась высокими податями. Но и прирезка земли осуществлялась также «одним только мужским же душам». Всё это остановило процесс «приспособления землепользования к потребностям членов общины, заставив крестьян довольствоваться той его полумерностью, какая даётся распределением угодий по лицам одного только пола» (25).
Воронцов допускает, что государство «исходило в своих мероприятиях из того, что уже существовало в действительности». Но, считает он, «своим авторитетом оно закрепило существующее, придало ему ту устойчивость, какую при свободном развитии общины оно быть может и не имело бы» (26). После отмены крепостного права, делает предположение Воронцов, «прерванный процесс развития общиной идеи возобновится, и рядом с душой мужского пола — единственной мерой потребности семьи в земле в дореформенной общине — выдвинутся другие единицы, лучше соответствующие идеальным началам человеческой природы и социальному смыслу рассматриваемой формы землепользования» (27). На вопрос, является или нет право женщин на надел исконным общинным устоем, Воронцов так и не отвечает. Не говорит он и социльном смысле того процесса, что закреплён был крепостническим государством. Почему в своё время женская половина общины стала обделяться землей, не ясно из его объяснения.
Но В.П. Воронцов смог разглядеть социально-экономические пружины «борьбы за девок» в общине конца XIX века. Наиболее рьяно она идёт тогда, «когда земля с избытком окупает лежащие на ней платежи, и потому увеличение участка является безусловно желательным для каждого члена общины». «При противоположном условии, — пишет он, — когда надельная земля, за которую приходится платить выше её стоимости, для большинства хозяев является тягостью, от которой они рады отказаться, причём община вынуждена практиковать системы принудительной разверстки» (28). Из объяснения Воронцова видно, что причиной этого расклада являлось несоответствие платежей за землю с доходностью от её эксплуатации, что также было одним из проявлений пороков реформы 1861 года.
Следует отменить, что повышение роли женщины характерно для общины конца XIX века. Этот социальный феномен наблюдался не только в местностях с высоким плодородием земли. Вес женской половины общины возрастал и в районах массового отходничества. «Роль женского труда в хозяйстве общеизвестна, — отмечает этнограф Т.А. Бернштам. — Повышение его общественной значимости происходило в тех случаях, когда благодаря ему не нарушалась экономическая база общинного коллектива при отсутствии мужчин. Подобные ситуации — стихийное перераспределение мужской и женской доли в труде и эффективной отдачи последней — складывались в районах массового отходничества, как земледельческих, так и промысловых» (29).
Диапазон применения женского труда зависел от видов, характера, дальности и длительности отходов мужчин на заработки. Поэтому в разных районах перераспределение женского и мужского труда имело свои особенности. Общими же его последствиями, пишет Бернштам, были «повышение товарности женских занятий, их доли в уплате семейных и общественных податей, исполнение женщинами ряда административных обязанностей, что было особенно заметно в северных, западных и центральных русских областях» (30).
Таким образом, повышение в общине роли женщины было связано с втягиванием этого института в буржуазные отношения. В первом случае (на который указывает В.П. Воронцов) оно являлось следствием повышенной товарности земледельческого хозяйства общины. Во втором — в районах массового отходничества — роль женщины возрастала из-за необходимости помножить доходы от земледельческого труда на приработки от промыслов.
Поиск Беловодья
В советской историографии принято было считать, что явно консервативной стороной концепции В.П. Воронцова является «его упование на благодетельность самодержавия». Воронцов действительно считал, «не в упразднении общинного землевладения, а в ослаблении препятствий, стоящих на пути устранения уже наполовину сознанных крестьянских недостатков своего быта, заключается настоящая задача здравой социальной политики» (31). Воронцов был убеждён, что что государство в России и, следовательно, режим самодержавия — надклассовая и внесословная сила. Сама по себе эта точка зрения была характерна для либерального общественного мнения. Но в концепции Воронцова она приобретает своеобразный смысл: её можно оценить как своего рода рефлексию на народный миф — на т.н. наивный монархизм русского крестьянства.
В.П. Воронцов в объёмистом труде «Крестьянская община» приводит большое количество фактов того, какое проявление в поведении крестьян имел этот миф. Дело часто доходило до курьёзов. Так, крестьяне одной деревни обратились к проезжавшему мимо чиновнику с вопросом о времени ревизии. Чиновник ответил, что они имеют полное право произвести передел самостоятельно. Крестьяне ему не поверили и «спорили лишь о том — шутил ли начальник или выведывал их отношение к противозаконному вопросу о переделе на наличные души». После чего продолжали «страстно» ожидать ревизии (32). Государственные крестьяне Обоянского уезда на вопрос земских статистиков (1882 г.), почему они не переделяют землю, отвечали: «правов не знаем, ждали ревизии, прикажите, Ваше Благородие, мы сейчас при полном сходе постановим приговор о переделе на новые души» (33). Когда приговоры о переделе земли в нескольких общинах Козловского уезда были утверждены крестьянским присутствием, «крестьяне не верили, чтобы это могло быть сделано местным начальством, и думали, что вопрос доходил до министра» (34). Крестьянин деревни Рыбалчина Острогожского уезда заявил, что он против передела, потому что не было ревизии, «а если было бы распоряжение царское, тогда бы охотно поделились; теперь же боюсь, как бы чего не вышло; и таких, как я, много у нас» (35). Таким образом, обращение Воронцова к государству не было продиктовано «реакционностью» или «консервативностью» его взглядов. В своем призыве — «помочь общине!» — он исходил из того традиционного представления о государстве, которое было свойственно массе крестьян.
Но В.П. Воронцов идёт с государством только на компромисс и не более того, в чём прослеживается преемственность его концепции по отношению к славянофильской традиции. Вот что писал об отношении славянского мира к государству философ-славянофил Константин Сергеевич Аксаков. «Состояние общины есть уже сознательное народное состояние, есть человеческая заслуга. —любомудрствовал философ. — Но можно ли обойтись без Государства на земле при несовершенстве человеческого рода? Нет, невозможно. Вся сила заключается в том, как относится народ к Государству, как к средству или как к цели. Что Государство для народа? В этом-то взгляде на Государство заключается существенная разница между миром славянским и западным. На Западе это принцип — идеал народов. В славянском мире Государство — неизбежная крайность, средство ради несовершенства человеческого рода» (36).
Воронцов мыслил более конкретными категориями, чем Аксаков. Поэтому государство, с его точки зрения, должно стать средством защиты общинного землевладения от разрушительного воздействия капитализма. В то время как цель всей концепции Воронцова — доказать эпохальность и прогрессивность традиции общинного самоуправления.
Пристальное внимание на крестьянские социальные мифы обращали и другие представители реформаторского народничества. Так, И.И. Каблиц способность русского крестьянства к самоуправлению видел в создании «тех идеальных образцов практической жизни, которыми он (крестьянин — Д.Ж.) от времени до времени утешает свою скорбь и которые очень часто побуждают его странствовать и отыскивать так называемое “Беловодье”» (37). Каблиц следующим образом раскрывает социальный смысл крестьянской утопии: «Это “Беловодье” — земной рай русского крестьянина. Там нет ни убийств, ни воровства, ибо нет бедности; там нет ни налогов, ни чиновников, так как жители его не подчинены никакому государству. Это самоуправляющаяся община…» (38).
Доказательства свободолюбия русского крестьянства Каблиц черпает также в его пословицах и поговорках. «Мысль о холопстве русского мужика приходилась по сердцу барскочиновничьей интеллигенции, — пишет он. — … А в это время крестьяне говорили: “Сколько рабов, столько врагов”; “Ваше благородие чёрт зародил, а нас грешных Господь спосоздал”; “Мы и там будем служить на бар: они будут в смоле кипеть, а мы станем дрова подкладывать” (39).
Таким образом, народники-реформаторы (и В.П. Воронцов в частности) рассчитывали на государство как на средство, которое может помочь общине спастись от поедания её капитализмом; социальная же перспектива строилась этими мыслителями на основе антиэтатистских традиций русского крестьянства.
В-целом взгляды В.П. Воронцова развивают традиционные народнические представления о крестьянской общине: Воронцов стремится определить перспективы некапиталистического — «антибуржуазного» — развития России при опоре на традиции социальной культуры русского крестьянства: коллективизм («общинность») и самоуправление («мир»). Но постоянный интерес Воронцова к массовой психологии крестьянства делают его концепцию оригинальной и самобытной.
В качестве основных морально-нравственных традиций русского крестьянства В.П. Воронцов выделяет альтруизм и коллективизм. Эти традиции имеют пассивно-активный характер: пассивный, ибо они являются результатом преломления в сознании крестьянина-общинника коллективного бессознательного; и активный, так как способствуют воссозданию традиционной крестьянской формы жизнедеятельности — общины.
Мирская привычка
Косвенными же доказательствами тезиса В.П. Воронцова о традиционном стремлении русских крестьян к общине как форме быта служат результаты аграрной реформы П.А. Столыпина. Правовой основой этой реформы служил именной указ 9 ноября 1906 года, разрешавший свободный выход крестьян из общины и укрепление надельной земли в личную собственность. Указ позволял отвод укреплённой земли к одному месту в целях образования отрубов и хуторов (в последнем случае на участки из деревни переносились дома и хозяйственные постройки). В итоге (с учётом продолжавшегося дробления хозяйств) из общины вышло 26% хозяйств, что позволяет говорить о провале столыпинской реформы. Наиболее активно выход из общины шёл в Поволжье и на юге Украины, где не были развиты общинные традиции.
Неудачу столыпинской реформы отмечают многие современные авторы. Так, московский историк П.Н. Зырянов пишет: «В реальной жизни из общины выходили в основном беднота, а также городские жители, вспомнившие, что в давно покинутой деревне у них есть надел, который теперь можно продать. Продавали землю и переселенцы, уезжавшие в Сибирь… Покупателем земли иногда оказывалось крестьянское общество, и тогда она возвращалась в мирской котёл… земельные переделы, в разгар реформы почти заглохшие, с 1912 года снова пошли по восходящей» (40).
Общинное мировоззрение русского крестьянства не раз подсказывало формы социальной трансформации в нашей стране. Например, в 1917 году привычка крестьян решать общественные вопросы «на миру» способствовала укреплению Советской власти. Так, правый эсер Борис Соколов (сторонник созыва Учредительного Собрания) вынужден был констатировать: «Их (солдат, т.е. одетых в шинели крестьян — Д.Ж.) симпатии тяготели вполне определённо и нескрываемо к Советам. Эти последние были для них институциями, близкими им и родными, напоминающими им их деревенские сходы… И в той борьбе, которая велась сначала между думским комитетом и Советами, а впоследствии – между правительственными кругами и советской левой оппозицией (т.е. большевиками — Д.Ж.), солдатская масса всей своей душой была на стороне этой последней — интуитивно, плохо разбираясь, только потому, что “Советы-де наши”» (41).
В годы НЭПа «общинно-артельный дух» русского крестьянина оплодотворил различные виды кооперации, что позволило меньшевикам из «Социалистического вестника» сделать ёрнический вывод о том, что «кооперативные иллюзии правого крыла старого народничества в обновлённой и упрощённой форме воскресают в качестве последнего слова коммунистической мудрости» (42). Даже сталинизм не смог истребить идею общинности. Она находила свой выход сквозь уродливые колхозно-совхозные формы.
В настоящее время, когда сельское хозяйство России пребывает в состоянии кризиса, непредвзятое отношение к народнической идеологии помогает понять особенности национально-нравственной мотивации отношений в отечественном аграрном производстве и может способствовать выработке программы преодоления кризиса на основе традиций коллективизма и самоуправления — традиций русского крестьянства.
ЛИТЕРАТУРА:
1. Воронцов В.П. [В.В.]. Наши направления. – СПб. 1893. С. 50.
2. Воронцов В.П. [B.В.]. Крестьянская община // Итоги экономического исследования России (по данным земской статистики). Т.1. Москва. 1892. С.192
3. Там же. С.250.
4. Там же. С.101.
5. Там же.
6. Там же. С.111.
7. Там же.
8. Там же. С.111-112.
9. Там же. С. 112.
10. Там же.
11. Там же. С. 113.
12. Там же. С. 135.
13. Там же.
14. Там же. С.144.
15. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.II. М.: Прогресс-Универс. 1994. С. 863.
16. Воронцов В.П. [В.В.]. Наши направления. С. 142.
17. Воронцов В.П. [В.В.]. Крестьянская община. С.137-138.
18. Там же. С.42.
19. Каблиц И.И. (Юзов И.) Основы народничества. 2-е доп.изд. Ч.2. СПб. 1893. С.230. ‘
20. Воронцов В.П. [В.В.]. Крестьянская община. С.36-37.
21. Там же. С.40.
22. Там же. С.64-65.
23. Энгельгардт А.Н. Из деревни [письмо седьмое]. // Штурманы будущей бури. М.: Советская Россия, 1987. С.324.
24. Воронцов В.П. [В.В.]. Крестьянская община. С. 252.
25. Там же. С.250.
26. Там же.
27. Там же. С.250-251.
28. Там же. С.255.
29. Бернштам Т.Д. Молодёжь в обрядовой-жизни русской общины XIX – начала XX в., (половозрастной аспект традиционной культуры). Л.: Наука, 1988. С.130.
30. Там же.
31. Воронцов В.П. [В.В.]. Прогрессивные течения в крестьянском хозяйстве. СПб. 1892. С.261.
32. Воронцов В.П. [В.В.]. Крестьянская община. С.96.
33. Там же.
34. Там же. С.97.
35. Там же. С.104.
36. Аксаков К.С. Сочинения. Т.1. 1889. С.243.
37. Каблиц И.И. (Юзов И.) Основы народничества. 2-е доп. изд. Ч. 2. СПб. 1893. С.306.
38. Там же.
39. Там же. С.316.
40. Зырянов П.Н. Пётр Столыпин. М.: Высшая школа. 1992. С.57.
41. Соколов Б. Защита Всероссийского Учредительного Собрания // Октябрьская революция: Мемуары. М.: Орбита. 1991.
42. Социалистический вестник. №.9. 14 мая 1925 г.
Доклад для научной конференции профессорско-преподавательского состава и аспирантов, которая проходила в Санкт-Петербургском государственном аграрном университете с 24 по 27 ноября 1995 года. Доклад прочитан 26 января на заседании Секции гуманитарного образования.