Перейти к содержимому

Горячий петербургский май 1896 года

Ровно 120 лет назад (не беря в расчёт разницу между старым и новым стилем), 23 мая 1896 года, началась забастовка текстильщиков Петербурга — первая всеобщая забастовка в России. Поводом для неё послужил отказ фабрикантов оплатить рабочим «царские дни» — 15-17 мая, когда проходила коронация Николая II, были вынужденными выходными. Но если бы не это, текстильщики всё равно бы взбунтовались — таким тяжёлым было их положение. Они работали по 14 часов в сутки, а жили в бараках на казарменном положении. Фабриканты, увеличивая нормы выработки, понижали расценки за их труд.

Волнение по цепи

Стачка началась на Обводном канале. 23 мая ткачи Российской бумагопрядильной мануфактуры (она же Калинкинская) потребовали от администрации фабрики уплаты за коронационные дни. Администрация (контора) выдала им деньги. Подоспел фабричный инспектор. Ткачи заявили, что они требуют также уплаты за те лишние минуты, которые они работают ежедневно из-за того, что машины запускаются раньше положенного времени.

Стачка началась на Обводном канале. 23 мая ткачи Российской бумагопрядильной мануфактуры (она же Калинкинская) потребовали от администрации фабрики уплаты за коронационные дни

«На фабрике шло сильное волнение. На другой день, проработав до обеда, фабрика стала до 27 числа. В этот день опять было начали работать, но после обеда все окончательно бросили работу. Волнение быстро распространялось на другие фабрики», — рассказывает русский социолог-марксист Константин Тахтарёв, который в то время был активистом петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

27 мая встала Екатерингофская бумагопрядильная мануфактура (ныне — электромеханический завод «Равенство» на Промышленной улице). В следующие дни стачку поддержали другие мануфактуры, расположенные на Обводном канале, за Нарвской и Невской заставами: две «Кениговских», «Митрофаньевская», «Триумфальная», «Новая», «Кожевниковские», «Невская».

Забастовка 1896 года — один из ярких примеров революционной спонтанности рабочего класса. Рабочие приходят к идее забастовки потому, что устают мириться с несправедливостью, а не потому, что их подстрекают к прекращению работы «злонамеренные личности» со стороны…

В первых числах июня стачка распространилась на мануфактуры Выборгской и Петербургской (ныне — Петроградской) стороны и даже перекинулась на Васильевский остров: забастовали ткачи мануфактур «Сампсоньевская», «Новая Сампсоньевская», «Охтенская», «Бек», «Невка».

Информация о забастовке ткачей будоражила рабочих других отраслей. Волновались рабочие «Российско-Американской резиновой мануфактуры» (в советские годы — фабрика «Красный треугольник»). Их предприятие находилось недалеко от эпицентра стачки — на другой стороне Обводного канала. Неспокойно было на Путиловском (ныне — Кировском) и Балтийском заводах, на писчебумажной фабрике «Братья Варгунины» (ныне — «Фабрика Бумага» на Октябрьской набережной).

«Рабочие собрания и сходки происходили непрерывно, — вспоминает Тахтарёв. — Наиболее горячее произошло в первых числах июня на Волковом кладбище. Сознательные рабочие хотели получше разъяснить политическое значение этой невиданной стачки. Благодаря преследованию сыщиков и полиции собрание продолжалось очень недолго, по той же причине на нём было лишь около сотни рабочих». Всего забастовка охватила около 30 тысяч рабочих Петербурга.

Сцены забастовки

Тахтарёв, рассказывая о стачке мая-июня 1896 года, привёл несколько сцен начала забастовки, переданных очевидцами.

«На Новой бумагопрядильне, лишь только пришли известия о стачках на Екатерингофской и Кениговской, пошло сильное волнение. 30 мая с самого утра подручные не явились на работу. В 9 часов прядильщики стали уходить с фабрики, говоря, что они не могут работать без подручных. После обеда фабрика окончательно стала: к стачке присоединились и ткачи. Каждого рабочего и работницу, которые являлись после обеда к воротам фабрики, молодые рабочие останавливали: “Куда идешь?” — “Вестимо, на работу”. — “Стой!” Так у ворот собралась громадная толпа. Появился управляющий и фабричный инспектор.

— Чего вы хотите? — спрашивает управляющий.

— Работать только от 7 часов утра до 7 часов вечера.

— Отчего же вы работать не хотите? Фабрика у нас хорошая: чем же вы недовольны? Я думал, что вы будете молодцами и не бросите работы, несмотря на стачки на других фабриках.

Фабричный инспектор стал читать рабочим законы о стачках и приглашал возобновить работу. Тогда из толпы вышел один молодой рабочий (ткач) и начал говорить о бедственном положении рабочих и говорил очень хорошо. Потом некоторые рабочие благодарили его и жали ему руки. “Зачем, — говорил он, — у нас школы строят, когда нам в них учиться не дают?”

Рабочим наскучили и управляющий и фабричный инспектор с его законами, потому с криками “ура!” они удалились от ворот. Потом опять к воротам фабрики подходили кучки и расходились с теми же криками».

«На Петровской и Спасской фабриках (они же Максвелл) стачки начались в корпусе мюльщиков, где мальчики первыми бросили работу. Ткацкую остановили подручные, дав знать в паровое отделение, чтобы остановили машины. Узнав об этом, управляющий сказал, что он давно этого ждал. Пришёл пристав и просил рабочих обходиться без буйств; он-де давно служит в Шлиссельбургском участке, и никогда у него никаких беспорядков не бывало. Рабочие заявили, что всё будет спокойно, если только не будет полиции.

Вскоре приехал окружной фабричный инспектор вместе с участковым, и оба прошли прямо в контору. Рабочим было предложено выбрать человек пять, которые изложили бы их желания. Начали было выбирать, но раздались голоса, что выбирать совсем не надо. Пусть инспектор сам выйдет и разговаривает со всеми. Оба инспектора вышли. Окружной строго обратился к рабочим, но, получив несколько резких ответов, он изменил тон и начал уговаривать рабочих приняться за работу. Он указывал им, что их образ действий по закону считается уголовным преступлением. Тем не менее, рабочие наотрез отказались приняться за работу и заявили свои требования: 10 1/2 часов рабочий день, увеличение расценок и уничтожение произвольных штрафов. Участковый фабричный инспектор на это заявил им, что проект о сокращении рабочего дня до 10 1/2 часов уже у государя.

— Когда же этот проект будет подписан? — спросили рабочие.

— Года через два.

— Ну, так мы лучше сейчас забастуем, — ответили на это рабочие.

— Всё равно, голод скоро заставит вас снова приняться за работу, — заметил инспектор.

— Помирать на мостовой будем, а работать на прежних условиях не пойдём! — раздалось в ответ со всех сторон.

На другой день фабричной администрацией было вывешено объявление, приглашающее всех желающих работать явиться в понедельник к 6 часам утра на работу. Явились только немногие, но и те были задержаны толпой, поджидавшей их у фабричных ворот».

А вот воспоминания самого Тахтарёва: «Как-то, проезжая мимо Обводного, я видел такого рода сцену. Перед Калинкинской мануфактурой стояла толпа народу. Среди неё, на кучах наваленного булыжника, там и сям возвышались над толпой отдельные рабочие. Мне не было видно, читали ли они что-нибудь или говорили речь перед рабочим собранием… А вокруг толпы смиренно ходили городовые и околоточные, не вмешиваясь в “чужое” дело. Поневоле приходили в голову те далёкие от нас страны, где рабочие могут свободно организовываться и собираться на митинги. Когда-то, думалось мне, у нас настанет то время, когда полицейские не будут вмешиваться “в чужие дела” не из боязни толпы, а из признания её права собираться!?..

Помню также случай, кажется, на “Новой бумагопрядильне”. Городовой, поставленный “смотреть” за рабочими, заметил на мостовой свёрток. Это была только что изданная прокламация но, по какой-то случайности не дошедшая до “Новой бумагопрядильни”. Поднявши сверток и прочтя прокламацию, блюститель порядка нашёл, что “хорошо написано, справедливо сказано”, и передал свёрток обступившей толпе рабочих, “заверяя”, что их дело правое, и они наверное получат своё…»

Однако далеко не везде забастовка проходила в такой идиллической обстановке. «Бывали и такие случаи. Соберётся толпа человек во сто. “Ребята! Идём на Петербургскую! Мы все тут стоим, стоит весь Обводный, а те работают!” — говорит какой-нибудь оратор. “К Гуку!” – раздаётся в толпе. И вот утром у какого-нибудь “Гука” или “Бека” происходила свалка. Камни из мостовой летели в окна, попадали порой и в машины. Часом или двумя позднее можно было видеть идущую по городу толпу рабочих, оцепленную полицией… Это — вели “подстрекателей” в какой-нибудь не заполненный ещё участок, где держали несколько часов или дней, потом высылали. В этих толпах, попадавшихся на улицах Петербурга, вы могли увидеть и довольно хорошо одетых “квалифицированных” и бедно одетых чернорабочих, даже молодых матерей с ребятами на руках, и отца с шагавшим подле сынишкой».

Власти против буйных

Придя в себя, власти начали «наводить порядок». По распоряжению градоначальника, генерала Николая Клейгельса, рабочие кварталы стали запружать отрядами казаков, жандармов и даже пехоты. Так, Новочеркасский полк поставили около фабрики Торнтона (ныне — Невская мануфактура на Октябрьской набережной), где забастовка проходила в ноябре 1895 года. Отряды городовых (человек по 100) селились в близлежащих трактирах, где они жили, ели и пили на счёт фабрикантов, которые их пригласили, чтобы иметь их всегда наготове. По рабочим кварталам шныряли шпики, собирая информацию и выявляя «буйных».

Вновь обратимся к свидетельствам Тахтарёва: «По опустевшим улицам рабочих районов передвигались отряды жандармов и казаков. Петербург казался на военном положении. Можно было бы подумать, что на улицах его совершается революция. Да и действительно революция совершалась, но только не на улицах Петербурга, а в головах петербургских рабочих».

Градоначальник Петербурга пытался увещевать рабочих, взывая к их верноподданническим чувствам: «Царю надо возвращаться домой, а здесь — бунт! Успокойтесь!» Но увещевания не помогали. Тогда власти заговорили на языке репрессий, чтобы запугать забастовщиков, сломить их волю. Начались повальные обыски (обыскивали целыми домами) и повальные аресты. В тюрьмах и полицейских участках места быстро кончились. Тогда арестованных рабочих стали сажать в манеж. Рабочих высылали из Петербурга в родные деревни. Порой рабочих силою принуждали идти на работу.

«Конные жандармы, напавши на толпу рабочих на улице, гнали её по направлению к фабрике и загоняли во двор… Околоточные и городовые, в сопровождении дворников, по утрам врывались в квартиры, стаскивали рабочих с постелей, полураздетых женщин отрывали от детей и тащили на фабрики. Рабочие прятались, куда могли: на чердаки, в отхожие места. Происходили душераздирающие сцены…», — рассказывает Тахтарёв.

Его рассказ дополняет свидетельство рабочего ткацкой фабрики Кожевникова: «Безобразие полиции восстало перед рабочими во всей наготе. Около 5 часов утра во двор дома № 12 по Воронежской улице, где помещается около 3/4 всех рабочих Кожевниковской фабрики, пригнали массу жандармов и полицейских с дворниками. Околоточные, в сопровождении городовых и дворников, стали ходить по квартирам и таскали с постели. Раздетых женщин брали с постели от мужей. Таким образом полицейские разбудили и выгнали из дома большую половину его жильцов». Сейчас здание фабрики Кожевникова на Воронежской улице превращено в бизнес-центр.

Но стачка продолжалась. Рабочие, чтобы обсудить создавшееся положение и наметить план действий, собирались в полях. Однажды они провели совещание на берегу Финского залива, лёжа в камышах. Когда власти от шпиков узнали об этом, они поставили на взморье городовых. И те не позволяли катавшейся публике выходить на берег, заявляя, что это запрещено градоначальником с целью пресечения сексуальных оргий.

Эффект «поражения»

Власти вновь перешли к убеждениям. 15 июня министр финансов Сергей Витте выступил с заявлением, что «правительству одинаково дороги как дела фабрикантов, так и рабочих».

Между тем на рабочих начала давить нужда. Продолжение забастовки грозило обернуться для них голодной смертью. «Наконец рабочие, как ни крепко стояли с начала дела и как ни надеялись тогда на успех своего дела, стали терять надежду; да, кроме того, у многих и экономическая необеспеченность давала себя знать самым чувствительным образом, и под влиянием этого рабочие мало-помалу начинали работать», — рассказывает рабочий ткацкой фабрики Кожевников. К выходу на работу подталкивали и неопределённые обещания правительства и фабрикантов. 18 июня стачка улеглась. Главные требования рабочих — уменьшение рабочего дня и соответственное повышение расценок — не были выполнены.

Забастовка застала врасплох русское «прогрессивное общество». И оно свою растерянность скрыло под маской равнодушия. «“Русское общество” не проявило особого сочувствия забастовщикам. Даже передовые его элементы отнеслись к этой действительно величественной стачке довольно равнодушно. Мы делали сборы денег в пользу забастовщиков. С этой целью обращались и к различным редакциям наиболее передовых газет и журналов. Но сколько-нибудь значительных сумм не могли получить ни от кого», — сообщает Тахтарёв.

Однако стачка не прошла бесследно. Правительство создало комиссию из фабричных инспекторов и градоначальника для исследования причин забастовок. Фабричным инспекторам было поручено составить описание фабрик и условий работы. И эти описания, несмотря на сдержанность их авторов, привели министра финансов Сергея Витте в негодование. Он раскритиковал фабричных инспекторов за то, что они могли допустить существование таких вопиющих безобразий. Своё неудовольствие он выразил и самим фабрикантам, а с некоторых их них взял письменное обещание устранить выявленные нарушения. На части предприятий рабочие получили плату за лишние минуты, которые ежедневно, перед началом и по окончанию рабочего дня, они тратили на запуск и остановку машин. Была прекращена практика чистки машин в нерабочее время и улучшена питьевая вода. Были выданы деньги за коронационные дни, а на Екатерингофской мануфактуре все рабочие, кроме мюльщиков, получили даже пятьдесят процентов заработной платы за неделю стачки.

Но главное не это, а то, какой эффект произвела петербургская стачка лета 1896 года на рабочий класс всей России и всё российское общество. «Приняли нас со всем удовольствием, потому что в провинции всякому фабриканту выгодно иметь ткача, обученного в столице. Сколько нас ни пришло, все получили работу. Когда рабочие узнали, что мы из Питера, как мухи начали льнуть. Расскажи да расскажи о стачке. Ну, и рассказываешь. Слушают, да удивляются. Вот так молодцы, говорят. И нам бы, ребята, так надо; долго ли мы будем терпеть? И пошли ходить истории про нашу славную стачку», — делился впечатлениями рабочий, переведённый из Петербурга в Егорьевск под Москвой, где работала Хлудовская мануфактура.

Забастовка мая-июня 1896 года, названная Лениным «промышленной войной», дала огромный опыт рабочим Петербурга, который им пригодился уже в январе 1897 года.

В советской литературе утверждалось, что стачка 1896 года была подготовлена агитацией «Союза борьба за освобождение рабочего класса». Но в этом заставляют усомниться свидетельства участников событий. «Эти стачки, как и большинство массовых движений, начались и шли как-то стихийно, выдвигая временных вождей из рабочей среды», — отмечает Тахтарёв, а он описывает события именно с точки зрения активиста «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Он признаёт, что социал-демократический «Союз борьбы» «был ещё слишком слаб, чтобы руководить таким широким движением».

Хотя отрицать активное участие социал-демократической интеллигенции в забастовочном движении было бы несправедливо. Во время забастовки «Союз борьбы» выпускал и распространял среди рабочих по три-четыре прокламации в день. В среде забастовщиков действовали и другие активистские группы — народовольческого толка. И тем не менее забастовка 1896 года — один из ярких примеров революционной спонтанности рабочего класса. Рабочие приходят к идее забастовки потому, что устают мириться с несправедливостью, а не потому, что их подстрекают к прекращению работы «злонамеренные личности» со стороны.

Дмитрий Жвания

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *