Перейти к содержимому

Францию погубил пацифизм «безумных лет»

То, что в России официально именуется «специальной военной операцией», всё больше экспертов называют «странной войной», прозрачно намекая на то, что военная логика со всей очевидностью требует решений, которые российское командование почему-то не принимает. Судить о стратегии и тактике СВО я не имею ни морального, ни профессионального права. Но рассуждать о жизни тыла – наверное, сегодня это моя обязанность.

Странная война

«Странной войной» с лёгкого пера французского журналиста и писателя, солдата Первой мировой войны Ролана Доржелеса обозначают то, что во время Второй мировой войны происходило с сентября 1939 года по май 1940 года на линии боевого соприкосновения французской и немецкой армий на Северо-Западе Европы. Чем эта война закончилась, известно – поражением Франции. Которое французский философ Марк Блок тоже назвал странным. Но было ли оно таким на самом деле?

14 июня немцы без боя вошли в Париж

В самом начале войны, в сентябре 1940 года, французы имели на фронте подавляющее численное превосходство над немцами, но воевали вяло, нерешительно. Весь пар их Саарской наступательной операции вышел в свисток, что позволило Германии с лёгкостью расправиться с Польшей. В мае гитлеровцы, обойдя «линию Мажино», ударили по французским и британским войскам, разгромили их при Дюнкерке, а 14 июня без боя вошли в Париж. От окончательного исчезновения Францию спас маршал Филипп Петэн: пойдя на заключения перемирия с немцами, этот увенчанный славой старец взял весь позор нации на себя.  

В чём причины французской катастрофы? Стала ли она только результатом ошибок армейского командования?  

Историк Александр Бурлаков в книге «Петэн. Последний великий француз» доказывает: французы не хотели воевать. Это и есть причина их поражения.  «Опыт Первой мировой войны, – отмечает исследователь, – рост нацистской угрозы и врождённое чувство самосохранения, присущее не только человеку, но и нации, казалось бы, должны были диктовать французам стремление защититься и крепить оборону страны. Между тем страна двигалась совершенно в противоположном направлении». 

Ситуация в предвоенной Франции перекликается с нашим сегодняшним положением. В чём конкретно?

«В межвоенное время пацифизм приобрёл характер устойчивого, широко распространённого явление», – подчёркивает Бурлаков, что, по его мнению, «сыграло роковую роль в неготовности Франции к отражению нацистской угрозы». «Можно сказать, что быть пацифистом в межвоенное время было модно; пацифизм стал правилом хорошего тона», – отмечает он. Разве не то же самое мы наблюдаем в России сегодня, особенно в интеллигентской среде и в том слое, который сам себя обозначил «креативным классом» (это не интеллигенция, а не некий продукт информационного общества, когда можно быть «креативным», производить всякие остроумные слоганы и весёлые картинки, не зная ничего толком о философии, литературе, искусстве, а лишь поглощая «контент» Сети)?

Пацифизм интеллигенции

«Межвоенный пацифизм был многолик, – рассказывает Бурлаков. – Существовал пацифизм интеллигенции… Абстрактный пацифизм интеллигенции возводил миролюбие в абсолют и требовал от правительства проведения миролюбивой внешней политики, невзирая на реальную международную обстановку. Пацифисты-интеллектуалы выступали против службы в армии и против увеличения военных расходов. Пацифистски настроенная интеллигенция выпускала манифесты с осуждением приготовлений к войне, перевооружения, военных кредитов. Эти манифесты подписывали сотни “властителей дум” – известные философы, писатели, учёные, публицисты. Мысль о том, что военное ослабление Франции перед лицом вооружающейся нацистской Германии и фашисткой Италии противоречит национальным интересам страны и обрекает родину на поражение, не приходила в голову этим миротворцам.

Абстрактный пацифизм интеллигенции возводил миролюбие в абсолют и требовал от правительства проведения миролюбивой внешней политики, невзирая на реальную международную обстановку

Более того, их борьба за мир автоматически предполагала франко-германское примирение на любых условиях. Характерно название манифеста 1931 года, подписанного почти двумя сотнями известнейших интеллектуалов (Жан-Ришар Блок, Жан Кокто, Роже Мартен дю Гар, Марсель Паньоль, Жюль Ромен, Жан Жионо и др.) – “Манифест против эксцессов национализма за Европу и за франко-германское согласие”. Даже приход к власти в Германии нацистов не поколебал примиренческую, а, по сути, капитулянтскую, позицию пацифистски настроенных интеллигентов».

Французская интеллигенция приветствовала Мюнхенское соглашение 1938 года. То, что Франция бросила свою союзницу Чехословакия в лапы Гитлера, на растерзание нацистам, её не волновало. Так, по словам философа Раймона Аронафилософиня Симона Вейль одобрила соглашение «не потому, что оно было продиктовано соотношением сил, а потому, что сопротивление Германии не стоило, считала она, того, чтобы пожертвовать целым поколением». Той же позиции придерживалась известная философская и писательская пара – Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. «В 1938 году, уже после Мюнхена, – вспоминает Арон, – я завтракал с Сартром и С. Де Бовуар. И тот, и другая стояли по пацифистским соображениям за Мюнхенское соглашение потому, что они, по их собственным словам, не имели права распоряжаться чужой жизнью». Кстати, после войны Жан-Поль Сартр, приобретя ореол «героя Сопротивления» (насколько заслуженно – другой вопрос), напишет роман «Отсрочка», в котором все, кто поддержал Мюнхенский сговор, будут представлены подлецами.

Перенесёмся в Россию. Наверняка большинство нашей интеллигенции одобрило бы любые, даже самые похабные, мирные соглашения с киевским режимом и его кураторами, исходя из принципа «лишь бы не было войны». Многие интеллигенты, считая себя «носителями мысли великой» (а на самом деле – либеральной банальщины), так привыкли противопоставлять себя «зомбированной народной массе», что ещё и порадуются унижению России. Будем надеяться, что они не получат для этого повода.    

Левый пацифизм

Вернёмся во Францию 30-х годов прошлого века. Помимо интеллигентского пацифизма, в межвоенные годы в этой стране был широко распространён левый пацифизм. Левые, исходя из теории классовой борьбы, считали, что войны при капитализме ведутся за интересы буржуазии и прибыли капитала. «Они заявляли, что война – удел богачей и могущественных людей, и бедняки не должны вмешиваться в неё», – поясняет Марк Блок.

В мае 1936 года во Франции пришло к власти правительство Народного фронта / на фото: Леон Блюм (по середине), слева — лидер ФКП Морис Торез

Социалист Фалисьен Шалэй в пацифистском раже дошёл до того, что заявил: «Лучше иностранная оккупация, чем война». Лидер социалистов (партии, которая называла себя Французской секцией Социалистического Интернационала) Леон Блюм, который в мае 1936 года возглавит правительство Народного фронта, выступая в Палате депутатов в декабре 1933 года, заявил: «Мы не разделяем ошибочное мнение, будто безопасность страны зависит от её военной мощи… В тот момент, когда вы будете уничтожать армию, позовите меня, я буду с вами». На эти слова левые депутаты отозвались бурными аплодисментами. В принципе позиция французских социалистов мало чем отличалась от пораженческой платформы Ленина, занимаемой им и его адептами в годы Русско-японской и Первой мировой войны.

Что касается коммунистов, последователей Ленина, то их позиция была весьма противоречивой: они выступали против перевооружения французской армии и кредитов на военные нужды, но после того, как в Испании поднял мятеж генерал Франко, они требовали поставлять вооружение испанским республиканцам.

«Такая позиция левых, – верно подмечает Бурлаков, – способствовала моральной демобилизации их сторонников и даже распространению среди них пораженческих настроений».    

В нынешней России системные левые партии, КПРФ и «Справедливая Россия – За Правду», придерживаются патриотической линии. Правда, московские коммунисты, дабы не раздражать столичного избирателя, не затрагивали тему СВО в ходе последней избирательной кампании. Что касается СРЗП, то некоторые городские отделения этой партии против СВО, но предпочитают об этом помалкивать. Но этот молчаливый саботаж с лихвой перекрывают усилия сопредседателя партии, писателя Захара Прилепина. Мало того, что он создал благотворительный фонд, который помогает «населению, оказавшемуся в тяжелой жизненной ситуации на территории ДНР, ЛНР и территориях Украины, переходящих пол контроль России», так он ещё и лично бывает в зоне боевых действий.

Позиции довоенных французских левых сегодня в России занимают разве что разные леваки-маргиналы: всевозможные анархо-коммунисты, троцкисты, маоисты и прочие истовые сторонники левой ортодоксии.  

Пацифизм крупного капитала

Пацифизм левых и крайне левых находился в консонансе с пацифизмом крупного капитала. «Большое давление на правительство оказывали крупные собственники, которые дрожали от мысли о том, что Париж подвергнется бомбардировке и их прекрасные дома, фабрики и заводы могут быть разрушены», – написал в 1940 году корреспондент агентства «Рейтер» Гордон Уотерфилд в статье «О тех, кто предал Францию». И когда началась война, свидетельствует он, промышленники и банкиры «заставили правительство просить о мира в тщетной надежде спасти свои капиталы, фабрики и заводы, дома и семейный уют».

Конец 20-х. Парижане едут на работу. Они даже в страшном сне не могли увидеть то, что произошло 14 июня 1940 года

Настроения нашего крупного капитала мало отличаются от настроений тех, кто в довоенной Франции «дрожал» за свои прекрасные дома, фабрики и заводы. Но есть один нюанс. За последние 80 лет буржуазия стала ещё более космополитичной. До Специальной военной операции те, кого в России принято называть «олигархами», тоже дрожали за свои роскошные дома, но не столько за те, что они приобрели под Москвой, сколько за те, что они купили в Лондоне, Ницце, Биаррице или Марбелье. Эта дрожь заставляла их вливать деньги в разоблачителей коррупции и антигосударственные СМИ. Распространение пацифизма и недоверия к государству отвечало их шкурным интересам.  

СВО заставила толстосумов выбирать: либо заграничные особняки и счета в иностранных банках, либо российские активы и российские инвестиции. Большая часть «олигархов» вроде бы выбрала второе, но не факт, что им нравится спровоцированная СВО «национализация экономики»: счета, активы, яхты недвижимость за рубежом им всё же терять не хочется. И они наверняка рады были бы «отыграть назад», даже если этот отыгрыш будет сопряжён с тем, что Россия утратит независимость.

«Среди представителей буржуазного пацифизма было немало видных политиков, занимавших в те или иные годы министерские посты или депутатские кресла, – сообщает историк Бурлаков. – Эти люди, облечённые властью или имевшие общественный вес, проводили или способствовали проведению Францией политики умиротворения нацистской Германии под предлогом заботы о сохранении мира. Французский журналист Андре Симон назвал этих людей “пятой колонной” и справедливо возлагал на них вину за поражение Франции в 1940 году».

Так же мы можем охарактеризовать сегодня  большое число «русских олигархов» и связанных с ними представителей российского политического класса.

«Народный» пацифизм

Историк Александр Бурлаков пришёл к заключению, что в предвоенной Франции «пацифистские настроение элит гармонировали с пацифистскими настроениями широких народных масс».

Страх французов перед войной вытекал из нежелания поступиться своими эгоистическими интересами, боязнь лишиться нажитой непосильным трудом собственности…

«У “народного” пацифизма были свои корни, – объясняет исследователь. – Травма, полученная в годы Первой мировой войны, жила в сердцах и исторической памяти французского народа. Люди страшились ещё раз пережить нечто подобное. Страх парализовал их волю и желание противостоять врагу, питал капитулянтские настроения. Это было поколение, достаточно многочисленное в стареющей Франции, кому в межвоенный период было 40-50 лет…

Молодёжь и поколение 30-летних, кто не участвовал в Первой мировой войне, испытывали не меньший страх, чем те, кто прошёл войну. Психологически это вполне объяснимо: подчас неведомая, воображаемая угроза кажется человеку страшнее, чем она есть на самом деле.

У страха французов перед войной была ещё одна причина – это нежелание поступиться своими эгоистическими интересами, боязнь лишиться нажитой непосильным трудом собственности… Часть населения, прежде всего городского, стремясь уйти от тягостных воспоминаний и тревог, с головой окунулась в жизнь, полную развлечений и наслаждений. Радости жизни оказались несовместимы с трудовыми и военными усилиями, которых требовала от нации подготовка к схватке с нацистской Германией и фашистской Италией… Так в межвоенный период началась эпоха, получившая название “безумные годы” с её мюзик-холлами, кабаре, роскошными ресторанами и публичными домами. Богемный Париж стал символом этой эпохи. Рабочий класс, вырвавший у буржуазии во время Народного фронта прибавку к зарплате, 40-часовую рабочую неделю и оплачиваемый отпуск, также вкусил новых материальных благ и впервые устремился на Лазурный берег».

Действительно повышение уровня жизни рабочего класса обернулось понижением боевого духа нации. Недавно обретённый уютный мир рабочие не хотели менять на прозябание в окопах. «Члены профсоюзов не смогли проникнуться мыслью о необходимости в их же интересах как можно быстрее победить нацизм. Недостаточно работали на военную отрасль, недостаточно выпускали самолётов, моторов, танков» – это наблюдение историка Марка Блока в книге «Странное поражение».

Кстати, победа левых сил в мае 1936 года подтолкнула французский крупный капитал, и без того пацифистский, по сути, на путь национальной измены. За год, отмечает Бурлаков, с 1936-го по 1937-й, Франция в результате «бегства капитала» потеряла около 100 миллиардов франков.  ­

Бурлаков, доказывая свои тезисы, ссылается на наблюдения русского эмигранта Романа Гуля: «Французы слишком освобождены от обязанностей. Их освобождала от этого ложно понятая, ядовито воспринятая с пелёнок “свобода”, обывательски понимаемая “демократия”».

Надо ли напоминать, что большинство французов одобрило Мюнхенское соглашение с Гитлером?

Что касается настроений «простого народа», то в начале войны Гуль их описал так: «Плакала вся народная Франция, в долгой, сытой животной демократической жизни потерявшая все мифы, все “гражданские доблести”. Франция не хочет воевать ни за что и ни при каких обстоятельствах».

Бурлаков отмечает, что «пацифистскими настроениями французов, их страхом перед войной, эгоистическим желанием остаться в стороне от опасностей, угрожающих стране, блестяще воспользовалась пропагандистская машина нацистской Германии».

Между двумя народными пацифизмами, французским 30-х годов прошлого века и российским, который проявил себя на фоне СВО, немало перекличек.  Мы сейчас не трогаем российских «профессиональных оппозиционеров», которые проводили «антивоенные» акции. Это либо душевнобольные люди с истерическим желанием обратить на себя внимание, либо те, кто вынужден отрабатывать задание украинских спецслужб или миролюбивых «русских олигархов».

Гораздо важнее понять, на какой почве вырос пацифизм простого русского обывателя, как правило, молодого. Не на той ли почве, что обильно унавозила сама власть?

Нынешняя российская система сформировалась в «тучные годы», когда цены на нефть зашкаливали, а её тогдашние идеологи придумали для России звание «энергетической сверхдержавы». В то время между властью и обществом сложился консенсус на основе конформизма. Наши граждане конвертировали лояльность в благополучие. Их намеренно загоняли рамки частной жизни: потребляй и не высовывайся. И законопачивали ипотекой. Это было время «бытового патриотизма», когда народ превращали в «квалифицированного потребителя».

«Сфабрикованная Западом элита уничтожила русскую промышленность с её ведущими военно-оборонными отраслями и центрами. Эта элита отняла у народа множество технологий, умений, навыков, отлучала народ от вековечной русской работы, погружая его в непрерывные низменные развлечения и унылое потребление, – сокрушается писатель Александр Проханов. ­– Эта элита стремилась превратить думающий, ищущий, творящий народ в необразованное, бездуховное скопище потребителей, жадно хватающих крохи иллюзорных, скудных благ. Элита планомерно дробила и губила все глубинные народные коды, делающие русских носителями высших духовных смыслов, тех смыслов, что превращали Россию в великую цивилизацию».

И вот в семьях конформистов-потребителей выросли дети. Им не прививали высокие идеалы; точнее – дело было поставлено так, что эти юные создания воспринимали высокие идеалы как атрибуты всё того же конформизма. (Приблизительно так в поздняя советская молодёжь воспринимала культ Ленина и членство в комсомоле.) Отсюда появились, например, такие уродливые явления, как патриотические танцы на шесте с элементами стриптиза или дефиле патриотической моды. Выход футбольной сборной России в полуфинал европейского чемпионата, где она с треском проиграла испанцам, пропаганда преподносила едва ли не как матерь всех побед. Победа Димы Билана на конкурсе «Евровидение» вылилась в псевдопатриотический психоз. Власть, может быть, сама того не желая, сделала патриотизм токсичным, как минимум, для тех, кому сейчас лет 20-22.

Поколенческий бунт детей против бытового патриотизма родителей принял формы бытового либерализма. Юноши и девушки, которые выходили на шествия за Алексея Навального, чей ФБК признан иностранным агентом, или на «антивоенные манифестации» в первые дни СВО – «бытовые либералы», они же – дети «бытовых патриотов». Зачем поддерживать СВО, если она оборачивается закрытием границ и пропажей модных брендов? Что лично им в бытовом, материальном измерении даёт возвращение в Россию Крыма, Донбасса и Новороссии? Ничего не даёт. И всем остальным ничего не даёт тоже. Так зачем тогда за них проливать кровь? Зачем чем-то жертвовать? Зачем накладывать на себя ограничения и лишаться привычного образа жизни? Так они думают. Рассуждения об исторической справедливости, о возвращении русских земель, о долге перед предками они, «бытовые либералы», не воспринимают. В принципе, как и их родители – «бытовые патриоты». Ибо это – нематериальные понятия. Бытовой, собственнический характер – вот что роднит французский «народный» пацифизм 30-х с русским «народным» пацифизмом наших дней.

Богемный Париж «безумных лет» манил перчёными удовольствиями. А чем манили Москва и Петербург «тучных лет», когда столицы России уехали на ПМЖ со всех уголков нашей необъятной страны? И этим тоже. Для этой аудитории создали даже специальный канал – «Перец. ТВ». И вот теперь не до удовольствий. Хотя как сказать – многие ещё продолжают веселиться и развлекаться, как ни в чём не бывало. Это таким, как они, Владимир Маяковский посвятил стихотворение «Вам»: «Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и тёплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие нажраться лучше как, – может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?..»

Что отличает

Французская политическая система, так называемая Третья республика, была патологически нестабильной, как потом, после Второй мировой войны, и Четвёртая республика. Францию постоянно терзали политические кризисы: политиканы интриговали, отчего один кабинет министров вскоре сменялся другим. «Что не могло не поражать нас всех – это контраст между параличом демократии и впечатляющим возрождением Германии. Какое правительство могло найти выход среди бесконечной конкуренции партий, увлечённых парламентскими интригами и не желающих взглянуть в глаза действительности?» – вопрошает философ Раймон Арон, который во время Второй мировой войны примкнёт к Сопротивлению. А действительность, по его словам, была такой: «падение рождаемости, спад производства, крах национальной воли».

Поколенческий бунт детей против бытового патриотизма родителей принял формы бытового либерализма. Юноши и девушки, которые выходили на шествия за Алексея Навального, чей ФБК признан иностранным агентом, или на «антивоенные манифестации» в первые дни СВО – «бытовые либералы»

У нас тоже падает рождаемость, свою индустрию мы уничтожали сами, да и с национальной волей проблемы есть. Но что нас отличает от предвоенной Франции, так это политическая стабильность. Даже страшно себе представить, что бы было сейчас с Россией, если бы она была «парламентской республикой», как мечтали небытовые либералы. Враг бы стоял под Москвой, а либеральные депутаты встречали бы его хлебом, солью и рюмкой водки. Во Франции была сменяемость власти (процесс, возведённый либералами в фетиш), и за это она заплатила национальным позором в мае-июне 1940 года. И нас сменяемости нет, и это хорошо. Главное, теперь, чтобы наша несменяемая власть довела дело до конца.

Но доведёт ли?

«России, которая ведёт страшную войну, нужна армия военного времени, нужна экономика военного времени, нужна промышленность военного времени, культура военного времени, идеология военного времени, управленцы военного времени, лидеры военного времени. России нужна элита военного времени, способная возглавить страну и привести её к Победе. Такой элиты нет у России. Российскую элиту создавал Запад, покоривший страну после 1991 года, она является продуктом Запада, как “Кока-Кола”, джинсы или мюзиклы Бродвея. Эта элита получила на Западе “ярлык на правление” и правит Россией, как правили ею во времена средневекового ига. В час смертельной войны России и Запада такая элита воюет на стороне Запада, она ведёт Россию не к победе над Западом, а к поражению», – очень хочется, чтобы старик Проханов, несмотря на то что об «элите» он всё пишет верно, ошибся в последнем предложении, ведь, в конце концов, и для «элиты» обратной дороги нет. В ставке и её выживание тоже.

Дмитрий Жвания, кандидат исторических наук

Текст опубликован на сайте «Родина на Неве» 26 октября 2022 года

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *