Вновь и вновь возникают споры, кого считать левым, а кого — правым. Сейчас некоторые активисты настаивают: те, кто отказываются маршировать под радужными знамёнами, не имеют права называть себя левыми. Отчасти они правы. Нельзя назвать человека левым, если он — гомофоб. Но как тогда быть со сталинистами? В сталинском СССР с 1934 года карали за «мужеложство», но это было рабочее государство. Лев Троцкий критиковал сталинский «семейный термидор», но до конца видел в СССР обюрокраченное рабочее государство. А где рабочее, там и левое!
В очередное раз убеждаюсь, что это деление на правых и левых мало что объясняет. А иногда и запутывает. Либералы, по идее, левее консерваторов. Но в России их партия называлась Союзом правых сил. Некоторые считают, что левые — это те, кто за уменьшение роли государства, а правые — за его усиление. Не согласен. Например, либертарианцы за уменьшение роли государства, но они — правые.
И снова приходится согласиться с простой марксистской схемой: левые — это те, кто против частной собственности, а правые — те, для кого частная собственность — основа свободы, благополучия и демократии.
Выходит, что деление проходит по линии капитализм и социализм/коммунизм. Кажется, разобрались. Осталось разобраться с тем, что такое социализм. Нет задачи проще! Любая мысль (и социализм не исключение) имеет «несущие конструкции», которые обозначают границы её парадигмы.
Социалистическая, а тем более — мысль коммунистическая — это мысль социальная и экономическая. Человек здесь рассматривается в контексте общественных отношений — как представитель класса, социальной группы, профессии. Отношение к средствам производства — главный критерий оценки человека в социализме, особенно в социализме марксистском. Человек сам по себе (как таковой) в этой мыслительной традиции практически не рассматривается. Для социализма «человека-самого-по-себе» просто не существует. Жан-Поль Сартр пытался дополнить марксизм экзистенциализмом, но до чего додумался Сартр, наверное, до конца не понимал и он сам.
С точки зрения социализма, главное условие освобождения человека и общества — ликвидация частной собственности и установление экономического строя, основанного на общественном производстве. Социалисты уверены: человек достоин освобождения. По сути своей человек — существо хорошее, доброе, а портят его несправедливые социальные и экономические условия. Стоит эти условия ликвидировать, как человек покажет себя во всей своей красе.
Понятное дело, человеколюбие анархистов намного превосходило марксистский антропологический оптимизм. Так, Жан Грав, французский анархист классической школы, соратник Петра Кропоткина, в книге «Будущее общество», рассуждая о преступлении и наказании, убеждает читателя, что даже самый закоренелый душегуб умилится слезам беззащитного ребёнка и погладит его по головке вместо того, чтобы заколоть малыша ножом. «Мы думаем, что за весьма редкими исключениями, самые развращённые натуры не делают зла ради зла, — объяснял Грав. — Мы утверждаем и докажем, что современное общество своей организацией, основанной на антагонизме интересов, само создает рознь, его разлагающую, и само вынуждает индивидуумов вредить друг другу. Несмотря на многочисленность побудительных причин для совершения зла, несмотря на выгоды, какие можно бы извлечь, делая его, большинство индивидуумов не поддаётся влечению ко злу, и только меньшинство подчиняется своим дурным влечениям, да и то чаще всего под влиянием среды, обстоятельств, воспитания, всего, что вытекает из плохой общественной организации. Следовательно, если причиной преступлений является плохая общественная организация, то вместе с нею должны исчезнуть и преступления».
Марксисты — те уповали на переходный период, названный Карлом Марксом диктатурой пролетариата, во время которого плохие люди либо переубедятся, либо исчезнут. Николай Бухарин, жизнерадостный большевик с экстравагантными идеями, задумывался о необходимости создания нового человека: дескать, старый человек с его рабским историческим багажом не подходит для строительства социализма.
Марксистский антропологический оптимизм — одна из причин, по которой в Советском Союзе генетика была предана анафеме. Ибо, если допустить, что человек многие свои качества наследует от предков, воспроизводя в своём поведении и мыслительном процессе, а также в способе социальной адаптации «память рода», то антропологический оптимизм социализма теряет убедительность.
Кстати, Жан Грав, несмотря на весь свой анархический оптимизм, не отрицал влияния наследственности: «Каждый человек рождается с собственным темпераментом, дарованиями, нравственными и физическими качествами, могущими, конечно, измениться, но во всяком случае, отличными от других; каждый носит в себе зачатки своей будущей эволюции, обуславливающиеся побочными обстоятельствами, влиявшими на жизнь человека; эволюция, быть может, будет облегчена, или затруднена, или даже уклонится в сторону, в зависимости от будущих обстоятельств и окружающей среды; тем не менее, каждый человек родится с особыми ему присущими способностями, которые всегда будут иметь в эволюции доминирующее значение».
Так или иначе, следствием антропологического оптимизма является идея об отмирании (в анархистском понимании — уничтожении) государства. «Мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу об отмене государства, как цели», — напоминал Владимир Ленин.
Из антропологического оптимизма вытекает другая краеугольная социалистическая идея — идея равенства. Равенство социалисты понимают не так, как либералы. Те считают достаточным равенство всех перед законом или равенство «стартовых возможностей». Равенство всех перед законом — это просто зафиксированное в законе равенство прав — равноправие. Социалистическое равенство — это не фиговый листок на позоре угнетения и эксплуатации человека человеком, а онтологическая категория. Социалисты буквально понимают тезис якобинской Декларации прав человека и гражданина 1793 года: «Все люди равны по природе и перед законом». Для социалистов люди равны от рождения, по природе и сути своей, а не просто перед законом. Конечно, такая постановка вопроса намного благородней, чем буржуазная формула о равенстве стартовых возможностей. Чего стоит «стартовое равенство», если один участник «забега» полон сил и здоровья, а другой — калека?
Анархисты, как всегда, заходят дальше социалистов и именно равенство называют воплощением справедливости. «Когда мы говорим: “не делай другим того, чего не желаешь себе”, мы требуем справедливости, сущность которой есть признание равноценности всех членов данного общества, а, следовательно, их равноправия, их равенства в требованиях, которые они могут предъявлять другим членам общества. Вместе с тем оно содержит и отказ от претензии ставить себя выше или “опричь” других, — растолковывает Пётр Алексеевич Кропоткин в лекции о справедливости и нравственности. — Без такого уравнительно понятия не могло бы быть нравственности. Во французском и английском языках Справедливость и Равенство выражаются даже словами одного и того же происхождения: equite и egalite, equity и equality».
Жан Грав объяснял, что равенство не подразумевает насильственного уравнения. «Когда мы требуем для всех свободы обучения и равенства во взаимных отношениях, то требуем, чтобы в средствах к развитию никому не было дано преимущество в ущерб остальным; и, насколько мне известно, никто из нас не высказывал пожелания, чтобы была декретирована какая-либо мерка интеллигентности, быть выше или ниже которой никто не будет в праве; мерка, по которой укорачивались бы те, кто её перерастёт, и до которой подтягивались бы не дорастающие; или же одинаковый для всех цвет волос, с угрозой суровой кары тем, у кого они иного цвета. Нужно быть кретином, чтобы приписывать такого рода намерения анархистам, а между тем говорящие это причисляют себя к лучшим представителям интеллигенции!» — негодовал французский анархист.
Ни Кропоткин, ни Грав, ни Маркс ничего не писали об отношении социалистов и анархистов к людям с нетрадиционной сексуальностью. Но судя по тому, как эти мыслители и революционеры понимали равенство, они бы не стали возражать против того, чтобы люди решали свои интимные вопросы, как им вздумается, если их решения не оскорбляют чувства и достоинство других.
На антропологическом оптимизме зиждется ещё одна фундаментальная идея социализма — идея поступательного развития. В социалистическом представлении прошлое хуже настоящего, люди прошлого менее развиты, чем те, что живут в данный момент.
Карл Маркс мыслил диалектически. Он прогрессист. Но он видел, что прогресс развивается по спирали, и понимал, что упадок — это пролог рывка вперёд. Но Маркс — это Маркс, и далеко не все, кто причисляет себя к его сторонникам, способны дойти до сути его мысли.
Марксисты чаще выдают за марксистское понимание идеи развития банальный позитивистский прогрессизм образца XIX века. Согласно этой концепции, каждая новая стадия в развитии человечества безусловно более прогрессивна, чем предыдущая.(см. Толковый словарь обществоведческих терминов. Н. Е. Яценко. 1999) Особенно сильно от марксистов, да и социалистов вообще, достаётся Средневековью: грязное, жестокое, мракобесное. Маркс, правда, понимал, что именно Средневековье породило города, где выросла буржуазия, а в лоне церкви развивалась философия. Но, кроме этого, ничего хорошего в Средневековье он не видел.
Исходя из концепции развития, социалисты полагают, что человек становится если не добрее, то умнее с каждым этапом общественного развития, а при социализме, где не будет эксплуатации и угнетения, он сумеет реализовать свои положительные потенции полностью.
Пролетарии — движущая сила освободительного процесса, тот класс, который появился благодаря развитию капитализма, убеждены марксисты. Противоречие между производительными силами и производственными отношениями неизбежно выльется, по их мнению, революцию пролетариата против капитализма. «Централизация средств производства и обобществление труда достигает такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Они взрываются. Бьёт час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют», — писал Карл Маркс в «Капитале».
Маркс — оптимист. Он убеждён в победе пролетариата и социализма, ибо она вытекает из самой логики исторического развития. «С развитием крупной промышленности из-под ног буржуазии вырывается сама основа, на которой она производит и присваивает продукты, – читаем мы в Манифесте коммунистической партии. — Она производит прежде всего своих собственных могильщиков. Её гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны». Пролетариям нечего терять кроме собственных цепей, а приобретут же они весь мир, утверждает Маркс. По его мысли, пролетариев делает революционной силой их положение в процессе производства.
Некоторые последователи Марса делали упор на стихийности пролетарской социалистической революционности (революционные синдикалисты), другие утверждали, что идею социализма в пролетарские массы должна привнести социалистическая интеллигенция, ибо самостоятельно рабочие способны лишь дойти до идеи более выгодной продажи себя. Первым к этой мысли пришёл Карл Каутский, а Владимир Ленин развил её и сделал её основой учения о революционном авангарде. Так или иначе, все марксисты полагают, само место пролетариата в обществе делает его силой прогресса.
Я намеренно в этом эссе смешал анархизм и марксистский социализм, чтобы показать их общность. Ведь и Ленин в «Государстве и революции» писал, что марксисты и анархисты расходятся лишь в вопросе об организации общества после революции. «Мы утверждаем, что для достижения этой цели необходимо временное использование орудий, средств, приемов государственной власти против эксплуататоров, как для уничтожения классов необходима временная диктатура угнетенного класса», — объяснял Ленин.
Однако существуют социалисты, которые не согласны с теми или иными принципами, изложенными здесь. Кто они после это? Правые? Или левые? Или вовсе не социалисты? Так, французский синдикалист Жорж Сорель сомневался в идее прогресса. Он видел, что чем дальше, тем больше буржуазное общество вырождается — и вырождение буржуазии отражается на поведении пролетариата. Казалось бы, чем слабее противник, тем сильней должен быть напор на него. Но нет! В книге «Размышления о насилии» Сорель доказывает, что буржуазный декаданс повлёк за собой пролетарское соглашательство. Социализм Сореля был иррациональным.
Именно Сорелю принадлежит фраза, которая затем стала классической: «Действие — вот что нам необходимо в первую очередь». «Насилие, — подчёркивал Сорель, — это доктрина в действии, чистая воля». И здесь Сорель делает неожиданный поворот. Он надеется, что пролетарское насилие… возродит боевой дух в буржуазии. «Возрастающее могущество рабочего класса, надлежащим образом организованного, может принудить класс вести ожесточённую промышленную кампанию». А когда «перед лицом буржуазии, жадной до побед и богатой, встанет объединённый и революционизированный пролетариат, то капиталистическое общество достигнет высшей точки своего развития». Классовый мир, по мнению Сореля, смягчая социальные конфликты, смешивает буржуазию и пролетариат «в одном демократическом болоте», а «насилие пролетариата возвращает хозяев к их роли производителей и восстановляет таким образом классовые различия».
С точки зрения Сореля, «марксистская теория революции предполагает, что капитализм будет поражён в самое сердце, ещё когда будет вполне жизнеспособен, выполняя до конца свою историческую миссию, во время его полной промышленной жизнеспособности, когда производство ещё прогрессирует».
Сорель напоминал, что все революции происходили в годы подъёма, а не упадка. Отсюда его надежды на то, что насилие пролетариата, «влияя на буржуа, разбудит в них классовое сознание», наполнит их «духом бодрости, неутомимости, неумолимости, которым отличались основатели новой промышленности». «Всё может быть спасено», если пролетариат «путём насилия» резче разграничит классовые интересы и сумеет «вдохнуть в буржуазию долю её прежней энергии», считал Сорель. Он доказывал: «чем капиталистичнее будет буржуазия, чем воинственней будет настроен пролетариат, тем больше выиграет движение».
Вслед за Сорелем некоторые марксистские теоретики и публицисты, размышляя над тем, отчего рабочий класс теряет революционность, пришли к мысли, что революционной энергией обладает лишь молодой пролетариат, который помнит ещё себя в старой, доиндустриальной социальной общности. «Большая часть идей, организационных форм и “классового сознания” промышленного пролетариата, который начинает борьбу в 1830-1840-е годах, унаследована от борьбы предшествующего периода, борьбы плебейских слоёв и прежде всего — ремесленников», — писал, например, Корнелиус Касториадис, когда был лидером французской левокоммунистической группы «Социализм или варварство».
Сореля бросало из правого лагеря в левый и обратно. Однако в каком бы лагере он не находился, он всегда был против буржуазии. В буржуазии он видел корень всего зла. Она разлагается. Но миазмы от этого разложения отравляют вокруг всё живое. Ненависть к буржуазии роднила Сореля с людьми из лагеря реакции. Под покровительством монархиста Шарля Морраса приверженцы «Аксьон Франсэз» («Французского действия») и ученики Жоржа Сореля объединились в «Кружок Прудона» (“Cercle Proudhon”). В первой декларации кружка содержится своеобразная смесь социалистических и националистических взглядов: «Демократия — это величайшее заблуждение минувшего столетия… в экономике и политике она допустила развитие капиталистического строя, разрушающего в государстве те же ценности, какие демократические идеи разрушают в области духа — нацию, семью и нравственность. Она достигает этого, заменяя законы духа законами золота». Впоследствии Эдуар Берт, любимый ученик Сореля, выдвинул тезис, что в «Кружок Прудона» был уже «предварением фашизма» (“fascisme avant la lettre”).
Но кто должен был взбодрить пролетариат? Активисты — «люди длинной воли». Сорель отмечает, что взаимоотношения революционеров и пролетариата схожи с порядками в революционной армии Франции, когда «на поле сражения вожди подавали пример наиболее беззаветного мужества и были лишь передовыми борцами». Однако не опрокидывает ли это идею равенства?
Отметим, что инстинктивно к «теории элит» приходили многие революционеры. Даже анархист Жан Грав. «Зная свойство толпы низводить идеи до своего уровня, можно было бы даже усомниться в успехе прогресса, если бы прошлое не показало, что насколько толпа инертна в спокойное время, настолько же она нетерпелива во время революции, и что тогда весьма легко незначительному меньшинству личностей, сознательных и решительных, заставить толпу проникнуться самыми широкими идеями, если только она к этому была подготовлена умелой пропагандой», — писал он. Значит, есть сознательное и решительно меньшинство, а есть толпа, проникнутая его идеями… Да и друг Грава Кропоткин в книге «Этика» напоминал, что сущностью нравственности является «не что иное, как сознание человеком своей силы: избыток энергии, избыток сил, стремящийся выразиться в действии».
К сожалению, ни современные социалисты, ни анархисты честно не отвечают на простые, но волнующие вопросы: «Разве справедливо признавать равными между собой труса и смельчака? Тупого и умного? Обывателя и подвижника?» Зато есть много благородного социалистического негодования в отношении тех, кто их задает: «Фашисты!»
Вот написал этот текст и понял, где граница проходит единственная реальная и принципиальная граница: между миром буржуазии и миром антибуржуазным. Все остальные деления условны и преходящи. Правые, левые, гуманисты, оптимисты, пессимисты, фашисты, антифашисты… какая разница?